Год 1645: сражение при Нордлингене (Алерхайме) и баварский плен маршала де Грамона

   

Маршал де Тюренн направился в Гессен, где к нему присоединился Кёнигсмарк с корпусом шведов, которым он командовал; армия во главе с герцогом Энгиеном и маршалом де Грамоном также объединилась с ним на реке Неккар, в местечке под названием Неккархаузен; что до императора, то граф Глен, вошел в состав армии баварцев под командованием Мерси.

Как только наша армия и войска ландграфа Гессена воссоединились, было сочтено, что они будут в состоянии более эффективно участвовать в нападении на Хайльбронн (Hailbronn, севернее Штутгарта). Мы стремительно шли к этому месту; но Глен и Мерси, подозревая наши цели, умело их предупредили: и, как только мы захотели пересечь Неккар в Неккархаузене, обнаружили там всю вражескую армию, готовую к бою за Неккархаузен и Хайльбронн, так что не было никакой возможности пересечь реку; это изменило цель, переместив ее с Хайльбронна на Вимпфен, маленький городок на Неккаре, и далее на Швебишхалль.

У противника в Вимпфене имелось четыреста мушкетеров, и их армия была не более, чем в полулье; но это место располагалось на нашей стороне Неккара, и им было необходимо переправиться, что представлялось затруднительным. Маршалу де Грамону было поручено организовать осаду: что он выполнил очень быстро; хотя это была задача не из легких, тем более, что требовалась быстрота. Он поставил орудия в батарее без [362] платформ и без каких-либо траншей; но, так как стрельба была сильной и с очень близкого расстояния, а стена в этом месте - тонкой, то брешь вскоре стала настолько велика, что враги, видя приготовления к общему штурму, немедленно запросили капитуляцию.

Сразу после подписания капитуляции маршал де Грамон пересек реку с первыми войсками, оказавшимися у него под рукой, однако озаботился оставить в Вимпфене достаточно сильный гарнизон: это было через некоторое время после приветствия войск. Но Мерси, разгадавший план с Хайльбронном, должен был сделать не меньше, чтобы предотвратить проникновение к Швебишхаллю; и нам требовалось приложить некоторые старания для этого, что заставляет меня заявить нечто совсем особое и обобщающее. На протяжении двух длинных кампаний, которые герцог Энгиен, маршал де Грамон и маршал де Тюренн провели против него, никогда они не планировали на своем военном совете что-либо в интересах армии короля, и, следовательно, направленное против императора, о чем бы Мерси не смог догадаться, как будто он был в четвертым с ними, а они сделали его поверенным своих планов. Надо признать, такие генералы давно умерли; а те, кого я знаю, имеют взгляды на войну в меньшей степени широкие и разум более ограниченный.

Между тем, без причин и с внезапностью ранее беспримерной [363] однажды утром Кёнигсмарк оставил нас в манере еще более оскорбительной, чем сам поступок; поскольку не он говорил когда-либо о своем плане, а лишь отправил гонца к герцогу Энгиену (который был педантичнее, чем обычно свойственно человеку столь титулованному), сообщившего, что прислан Его Превосходительством к Его Высочеству откланяться. Выражение приветствия казалось немного диким и дало бы повод для смеха, если само дело не казалось столь тяжелым.

Герцог Энгиен в ярости, не зная, что ответить, призвал маршала де Грамона для обдумания дальнейших действий: характер обращения говорил, что не было ничего, оставляющего надежду остановить безумца и отговорить от намерения увести его войска, и совершенно не годилось прибегать к риторике, пытаясь убедить его остаться, коль скоро он полностью привержен обратному. Поэтому герцог Энгиен ответил ему в другом ключе, заявив, что он получил на прощание и пусть развлекается со своими ш....

Компания распалась подобным образом: Кёнигсмарк отбыл в тот же день, желая занять в Вестфалии хорошие места, где намеревался поживиться, оставив герцога Энгиена распутывать дела в Германии, как ему заблагорассудится. Вечером они посовещались с генералом ландграфа Гессенского по имени Gheizo, который не повел себя подобно Кёнигсмарку, что мы увидим в дальнейшем, и решили идти в Ротенбург [Ротенбург-об-дер-Таубер], довольно большой город, способный предоставить армии пропитание и, несомненно, возможность спастись от [364] сражения, что было в сложившихся обстоятельствах наилучшим выходом.

Удалось обойтись без длительной осады, и после двадцатичетырехчасового обстрела из пушек обнаружили огромное количество средств к существованию, ставших большой подмогой нуждающейся в том армии.

Оттуда двинулись атаковать Finkelspield (?); и ночью, когда люди были отправлены на открытие траншеи, сообщили, что противник марширует в лье от нас, и вскоре приняли решение направиться прямо на них; что и исполнили в ту же ночь. Как и герцог Энгиен, маршалы де Грамон и де Тюренн были во главе войск, шедших по еловому лесу по пути достаточно широкому, чтобы держать впереди два эскадрона; граф Глен, Мерси и барон Верт (Werth, Verth) также прошли со своей стороны леса, но без каких-либо новостей от нас.

Узнав от своих, встретившихся с нашими, что вся французская армия находится там, и она идет на них, они срочно отступили, дабы успеть разместить свои собственные силы. Как только наши вышли из леса, день только начинал заниматься, и они обнаружили армию противника. Это побудило их вступить в бой. Маршал де Грамон продвинулся с несколькими эскадронами, чтобы как можно ближе разведать расположение Мерси, обнаружив, что его войска не успели окопаться, но были хорошо защищены, прикрытые большими прудами, что не позволяло к ним подойти, кроме как по нешироким проходам, где рядом не могли передвигаться больше двух всадников. Он сразу отправился рассказать об этом герцогу Энгиену, захотевшему увидеть все самолично и не без большой опасности для себя, поскольку враги вели постоянный сильный огонь из пушек и мушкетов, простреливая все ведущие к ним дороги.

Наконец, по прошествии более шести часов, при полной невозможности подойти к врагам, нам надоело терять совершенно напрасно людей и лошадей, и мы выбрали другой путь, планируя дойти до Нордлингена: и после двух дней похода от посланных вперед отрядов получили известие, что и вражеская армия также двинулась, стремясь зайти нам в тыл, поставив перед угрозой окружения.

Как только генералы поели, прибыл во весь опор шведский кавалерист с сообщением, что враги находятся в полулье: это казалось маловероятно настолько, насколько возможно, так что компания начала смеяться, и герцог Энгиен, шутя, сказал ему:

- По крайней мере, согласись, мой друг, мы имеем дело со слишком мудрыми и слишком умелыми людьми, готовящими против нас то, в чем ты настолько уверен, но они не поместят реку Верниц между собой и нами.

- Помилуйте, монсеньор, - ответил всадник - Ваше [366] Высочество верит во что пожелает, но если вы возьмете на себя труд проехать со мной пятьсот шагов до той небольшой высоты, находящейся слева, я покажу, что я не слепой и не трус; и вы согласитесь со мной, что до армии Мерси, отделяемой равниной от нашей, рукой подать.

Солдат говорил так твердо и так уверенно, что начали опасаться истинности его слов. Герцог Энгиен, два маршала Франции и генералы сели на лошадей и с несколькими эскадронами отправились на разведку сами, чтобы тщательно проверить эту новость; и они обнаружили, что враги выдвинулись к бою на высоты, с которых видели все движения нашей армии. Именно здесь Мерси и Глен сделали серьезную ошибку; ибо они не выделили большой отряд кавалерии, чтобы захватить место у восьми или десяти сливовых деревьев, где герцог Энгиен и все генералы собрались для внимательного наблюдения за движением противника, расположившись так далеко от остальных своих войск, что для них возникла угроза быть взятыми в плен или убитыми.

Но, как человек не может все предусмотреть, так это не пришло ни в голову Мерси, ни в голову Глена; и они думали, видя, что будет сражение, как занять позицию получше: это им удалось в совершенстве, ибо никогда она не была столь удачно выбрана, как ими. В центре равнины была деревня [Алерхайм], в которой они заняли своей пехотой дома и церковь; и [367] для поддержки они отрыли укрепления, где поставили множество пехоты справа и слева. На двух маленьких возвышенностях, на каждой из которых был старый разрушенный замок, они разместили свои пушки: их правое крыло кавалерии, состоящее из кирасиров императора, стояло справа от деревни и ниже холма, где находились пушки; левое крыло, состоящее из баварцев, располагалось даже под другой возвышенностью; и вторая линия была на нужном расстоянии.

   

   

Эти удачно занятые врагом позиции не помешали решению о сражении с ним; но проводить перестроения было немного поздно, при этом откладывать дело до завтра посчитали неблагоразумным, поскольку будет еще труднее, особенно по причине завершения противником совершенствования уже начатых им укреплений, что сделало бы их позиции неприступными. Маршал де Грамон был справа, напротив баварцев, и считалось невозможным атаковать их кавалерию, находившуюся между пехотой в деревне и двумя возвышенностями, так что предварительно мы хотели захватить деревню, и было решено атаковать, хотя это и казалось трудным и сложным. Эту операцию поручили Марсену и Кастельно. Доверенному офицеру было предписано, наряду с некоторыми другими, отправиться разведать место, где, как издалека казалось, происходят перемещения на месте левого крыла врагов и нашего правого: но прохождение было плохо видно этим господам, которые, не разглядев его, сообщили (опасность подойти слишком близко была очевидна), что это перемещение [368] весьма значительное, через которое эскадроны не пройдут: то было причиной большого несчастья; и было совершенно необходимо, чтобы герцог Энгиен вынес дело на военный совет, как вполне заслуживающее внимания.

Тем не менее, атака на деревню была яростной, и герцог Энгиен не переставал перебрасывать войска с правого фланга, стремясь поддержать свою пехоту, подвергавшуюся очень сильному давлению и способную дрогнуть в любой момент: маршал де Грамон, с болью наблюдавший сложившуюся там ситуацию, на полном ходу и на полной скорости ринулся туда; затем, возвратившись к своему месту дислокации, он увидел, как враги спустили пехоту с высоты, на которой располагались их пушки, уже начавшие наносить ущерб нашим эскадронам справа. Желая прикрыться, он выдвинул вторую линию - полки Фабера и Валя, ирландский. В этой перестрелке, очень активной, он получил мушкетную пулю в середину шлема, и был так ошеломлен, что рухнул на шею своего коня, как мертвый. Но вскоре оправился после выстрела, так и не будучи раненым, и отошел от жестокой контузии, которая, однако, не мешала ему действовать и находиться там, где его присутствие было необходимо.

В это время два пехотных полка Фабера и Валя преследовали врага, создававшего неудобства нашей коннице; но в то же время, когда, казалось, в деревне начались беспорядок и смятение, барон де Мар и маркиз де Кастельно были серьезно ранены и вынуждены отступить. Герцог Энгиен [369], видя, что дело в деревне пошло не так и было почти безнадежным, отправился к левому флангу, в состав которого входили гессенские войска под командованием маршала де Тюренна, и нашел, прибыв туда, что этот генерал собирается выступить; и именно здесь были отличные возможности для кавалерии, которая наделала так много шума, и о чем так много говорилось.

Между тем, левое крыло баварцев обрушилось на наше правое и пошло в бой в таком месте, которое, согласно по сообщениям, было почти непроходимо; что вызвало как удивление, так и ужас всей французской кавалерии, бежавшей оттуда на протяжении двух лье, не дожидаясь врага в пределах досягаемости выстрела: нечто, что никогда не должно быть примером. Все, что мог сделать маршал де Грамон - лично встать во главе двух полков Фабера и Валя, выполнивших до конца свою задачу. Это дало возможность преодолеть яростный вал вражеской кавалерии, открыв проход между пришедшими эскадронами. И маршал де Грамон в это время ринулся туда с оставшимися с ним людьми, которые не прослужили ему долго, будучи окружены со всех сторон, и четыре всадника, собиравшиеся убить его, соперничали, кому бы это сделать.

Капитан его охранников убил одного и Эмон (Hemon), его адъютант, другого, что дало ему некоторую передышку; добрая фортуна в тот момент явилась в образе капитана полка Ла Пьер по имени Шпонхайм, рядом с которым находились два или три офицера, его друзья, [370], они и разогнали эту компанию, убивая интригу, и спасая тем самым маршалу де Грамону жизнь. Капитан его охраны остался мертвым на том самом месте, лейтенант был ранен и пленен вместе с ним, корнет и квартирмейстер убиты, и от всей охраны, в который было сто человек, осталось двенадцать. Погибли в том числе четыре адъютанта, три пажа, и вообще все слуги были убиты рядом с ним. Вот к чему приводит привязанность к любимому хозяину.

Произошел довольно необычный инцидент с капитаном, сопровождавшим его и желавшим доставить к Мерси. Он даже не знал, что тот был убит первыми мушкетными выстрелами при атаке на деревню, и, когда наткнулся он на маленького пажа-лотарингца барона Мерси, пятнадцати лет от роду, тот, услышав о взятии в плен французского генерала, решил отомстить ему за смерть своего хозяина. И так как он не имел оружия и вел под уздцы лошадь маршала де Грамона, то он прыгнул за одним из его собственных пистолетов и выстрелил ему в голову; но удача была не на его стороне, ему не удалось причинить вреда. Немцы хотели сурово наказать столь черное действо, но маршал де Грамон сказал, что это еще дитя, и он простит их простить его, выбросив пистолет в поле; немцы же не имели никакой пощады при подобных посягательствах.

В то время, как дела шли подобным образом у нас справа, [371] враги после яростного боя были полностью разбиты герцогом Энгиеном и маршалом де Тюренном на левом фланге. Генерал Глен, командовавший там, был ранен и взят в плен, как и множество старших офицеров, солдат. Захватили много пушек и знамен. Поле боя осталось за нами со всеми атрибутами победы: ввиду этого барон Верт, командовавший армией Баварии после смерти Мерси, думал только об отступлении в лучшем порядке, что он и смог сделать, уйдя за Донауверт, на гору Шелленберг, укрепленную со времен короля Швеции.

Маршал де Грамон провел всю ночь в Донауверте: и, так как там было большая неразбериха из-за многочисленного обоза, переправляемого через Дунай, он оставался до следующего утра под охраной нескольких драгунов, не без риска для жизни, особенно потому, что тело генерала Мерси находилось в небольшой повозке у передней части того дома, где его поместили, и тот самый человек, который командовал имперскими войсками с такой властью, которого так боялись в Германии всего только пять или шесть часов назад, лежал голый, животом к Луне в жалкой повозке маркитанта, без какого-либо другого сопровождения, кроме двух бесчестных ш....

Это печальное зрелище подогрело сброд, явившийся преисполненным решимостью убить его в этом доме; [372], и эти тревожные сигналы не прекращались вплоть до того момента, когда старшина и несколько других офицеров выполнили приказ барона Верта сопроводить маршала де Грамона из Донауверта в Ингольштадт вместе с находящимися с ним, а именно, полковником Бенсом, немцем, и сьером де Шамбором, командиром кавалерийского полка кардинала Мазарини, и лейтенантом его охраны. Они также сопровождали тело Мерси: эскорт немного дикий и не доставлявший удовольствия маршалу де Грамону после всего произошедшего.

Он прибыл в тот же день в Ингольштадт, где все жители пришли встретить его и тело Мерси, который был здесь губернатором и очень любим; каждый испытывал скорбь и сострадание от потери человека достоинств Мерси, а, с другой стороны, имело место любопытство увидеть человека заслуг маршала де Грамона, чья репутация была хорошо известна в Германии. Но получилось не так, как он полагал, опасаясь, как бы печальное зрелище мертвого тело Мерси, которое везли рядом с ним, не вызвало бунт среди людей, пытающихся возложить на него вину за случившееся. И он никогда не был более удивлен или более удовлетворен, чем, когда увидел тех самых людей, окружившиих его со всех сторон, бросавших ему цветы и оказывавших ему тысячу любезностей, как будто он был генералом императора, вернувшимся победителем.

Вечером комендант города привез его вместе с одним охранником в гостиницу и дал там ужин для всех магистратов; и, пропив с ними всю ночь, он стал их лучшим другом, получив от них множество подарков, так как они были очарованы с его любезными манерами и учтивостью.

На следующий день он встретился [373] в замке с полковниками Шмидбергом и Розом и господами дю Пассажем и Ламетом, захваченными в сражении, проигранном маршалом де Тюренном при Мариендале (Bad-Mergentheim, 2 мая 1645г.).

Два дня спустя курфюрст Баварии прислал к нему г-на Киттнера, своего первого министра, с очень любезным письмом и приказом коменданту Ингольштадта, согласно которому ему разрешалось не только выходить из замка, но и оставаться в городе в полной свободе под его слово, и велено было оказывать ему все почести, положенные человеку его происхождения и заслуг. Было сделано еще более, на мой взгляд, когда разрешили ту же свободу для всех других пленных, бывших с ним и после Нордлингена, и после Мариендаля.

В знак особого расположения курфюрст прислал ему большой ларец, наполненный позолоченными коробочками с конфитюрами, а курфюрстина, сестра императора, послала ему белый шарф, расшитый золотом. После всех этих обменов любезностями М.Киттнер заверил маршала де Грамона в своем наилучшем отношении к нему и выразил надежду, что заключение для него будет коротким, так как герцог Энгиен оказывает необычайное давление на Его Высочество курфюрста в переговорах о графе Глене; то есть речь шла об обмене, и его хозяин шел на это охотно и с все большими основаниями, обнаружив себя в растерянности из-за состояния командования своей армией; барон Верт был способен повести кавалерию, генералом которой он являлся, но его таланты и возможности не были достаточны для руководства армией, для чего даже такой [375] опытный капитан не был вполне хорош; барон Раушенберг был бы больше по вкусу курфюрсту: но, будучи генералом артиллерии и рангом ниже барона Верта, он имел необходимость тому подчиняться; и он не желал давать ему подобного разочарования.

Через несколько дней Киттнер вернулся, чтобы сообщить маршалу де Грамону от имени курфюрста о достигнутой договоренности об обмене его с графом Гленом и, следовательно, о его освобождении; но всячески умолял его перед тем, как присоединиться к герцогу Энгиену, оказать ему дружбу, приехав навестить в Мюнхене, и для этой цели он послал ему свои кареты и своих офицеров для сопровождения.

Герцог Энгиен, только что взявший Нордлинген и не знавший ничего о происходившим между курфюрстом и его близким другом маршалом Грамоном, с некоторой вероятностью полагал, что того привезли в Мюнхен, дабы отсрочить обмен, и он тут же написал курфюрсту, послав глашатая, и очень серьезно заявил ему, что, если тот сразу же не вернет ему маршала де Грамона, то он отправит графа Глена во Францию, откуда уже придется постараться его вернуть. Маршал де Грамон, узнав от курфюрста о происходящем, попросил у него разрешения послать какого-нибудь дворянина к герцогу Энгиену, чтобы проинформировать того и предупредить, что намерение курфюрста не из тех, чтобы ему воспрепятствовать, и он хотел только увидеться с ним и обсудить несколько очень важных вопросов, в которых герцог Энгиен сильно заинтересован.

В тот день, когда маршал де Грамон прибыл в Мюнхен, граф Курц (Curts), министр и любимец курфюрста, явился встретить его и поселил в своем доме, который был великодепно обставлен, и где офицеры курфюрста прекрасно относились к нему. Ужин был долгим и оживленным; пили много за здоровье, так что все гости и хозяин застолья остались мертвецки пьяными под столом. Эта та мода и галантность немцев, которые должны быть приняты, когда мы с немцами и когда мы имеем с ними дела.

На следующий день в десять утра была аудиенция, где он был принят с королевской пышностью, и после всех любезностей курфюрста, принца очень учтивого и очень любезного, тот отвел его в свой кабинет, где находился граф Курц, и выразил свое сожаление, учитывая место его при дворе Франции, по поводу своей причастности к крупной войне против такого сильного противника в лице наихристианнейшего короля, которой он никогда не желал, но, напротив, всегда старался избегать со всей осторожностью. Он не мог понять, почему король Франции был в состоянии войны с Германией; к этому могли вынудить только две причины: одна касается религии, но не было никакого повода для этого, так как вели войну против добрых католиков, и король исповедовал ту же религию, и не поступал так, как король [376] Швеции, лютеранин, желающий их уничтожить; если же была допущена некая несправедливость, то ему следовало предпринять действия; он имел достаточное влияние у императора и в Империи, чтобы получить удовлетворение. Он не желал проливать католическую кровь без заметного к тому интереса и вести войну против людей, которые не были его врагами ни по политической, ни по религиозной причине. Он рассуждал весьма благоразумно с учетом его лет. У него оставались очень маленькие дети, которым он не хотел передавать такую тяжелую ношу, как продолжение войны против короля Франции, и, следовательно, не было ничего, что могло остановить его в этом намерении; он был связан с Испанией, не имея к тому ни интереса, ни склонности; напротив, то была нация гордая и высокомерная, которую он знал достаточно, чтобы желать никогда не иметь ничего общего с ней; он родился свободным принцем, и честь, поддержка религии, забота о благе Германии заставляли его действовать. Он был зятем императора и имел к нему большое чувство дружбы, а не только из-за их союза, зная его, как принца большой добродетели, всегда склонного к доброте и рассудительности.

Наконец, после пятичасового разговора, чьи черты было бы слишком долго пересказывать, и второго, где маршал де Грамон попрощался [377], было решено, что он напишет кардиналу Мазарини, заверив того в своих добрых и честных намерениях, и маршал, в свою очередь, даст ему понять через кого-то из доверенных лиц, что курфюрст пошлет своим представителям в Мюнстер подписанное им распоряжение для переговоров с Францией с целью довести до нее все предложения. Впоследствии можно было видеть значительные успехи со времени начала переговоров в Мюнхене, которых я коснулся здесь в общих чертах, оставив это для конкретных ведомств Франции, занимавшихся миром в Мюнстере, так тщательно разработнного маршалом Грамоном с согласованием с интересами Францией курфюрста Баварии, являвшегося в то время в Германии принцем, играющим наиболее важную роль, поскольку его армия была сильнее, чем у императора, и тот непременно считался с ним для достижения успеха.

После встреч в Мюнхене маршал де Грамон был доставлен в Донауверт тем же Киттнером в сопровождении лучших офицеров курфюрста. Когда он был около Рейна, король Швеции перешел Лех. Генерал баварской армии отправил к нему барона Флеккенштайна; и в лье от лагеря все старшие офицеры вышли навстречу ему, отдавая ему честь и демонстрируя такое уважение, какое они оказали бы самому курфюрсту.

На следующий день к великому удовлетворению обеих армий был произведен обмен с графом Гленом. Когда он достиг Dunkespield (Динкельбюль ?), осажденного герцогом Энгиеном, хотя это была темная ночь, герцог Энгиен оставил [378] траншею, чтобы пройти лье навстречу маршалу де Грамону, увидевшего с его стороны проявление невероятной радости. Осада продолжалась; брешь в стене была сделана, и враги, не желая почувствовать на себе штурм, сдались на пятый день после открытия траншеи; после чего решено было идти к Хайльбронну. Но, как только собрались выступать, герцог Энгиен заболел затяжной лихорадкой, сопровождаемой большим количеством осложнений, вызывавших опасение за его жизнь.

Прибыв на Неккарзульм, он умолял маршала де Грамона ради всей дружбы, испытываемой к нему, доставить его, если это возможно, в Филипсбург. Этот поход в четырнадцать лье по Германии был чрезвычайно трудным, учитывая наличие всей баварской армии, стоящей в Швебишгмюнде. Маршал, безутешный из-за состояния герцога Энгиена, любимого им столь нежно, не хотел доверять его сопровождение кому-либо другому, кроме себя. Но шаг был рискованным, и он должен был обсудить, как проделать этот опасный марш: или двигаться с большим количеством войск, оставив ослабленной армию, расположившуюся рядом с Хайльбронном под командованием маршала де Тюренна; или с небольшим отрядом, в результате чего он рисковал персоной герцога Энгиена, чьё сохранение было так важно для государства, что при в неудачном исходе обвинили бы маршала де Грамона, как исполнителя данного поручения, отважившегося сопровождать с таким малым войском герцога Энгиена [379] заслуживающего быть эскортируемым достойным воинством, что повлечет за собой невозможность для маршала де Тюренна, оставшегося в Германии без ресурсов, не проиграть при этом дела короля.

Все эти веские причины рассматривались и обсуждались двумя главными и другими основными офицерами, единогласно пришедшими к выводу, что, поскольку маршал де Грамон пожелал полностью взять на себя сопровождение герцога Энгиена, то он доставит его в Филипсбург с отрядом всего в тысячу лошадей, идя день и ночь, чем сможет сделать этот марш незаметным для врага. Так как каждое мгновение было драгоценно, то герцога Энгиена поместили на носилки; и, хотя время от времени он впадал в беспамятство из-за воздействия лихорадки, во время марша не делали других передышек, кроме как для кормления лошадей. Дело закончилось успешно, и герцог Энгиен благополучно прибыл в Филипсбург, где начали надеяться на сохранение его жизни.

Как только маршал доставил принца в замок, сознание вернулось к тому, он обнял его тысячу раз, и отправил назад, чтобы тот вовремя присоединился к армии. Подозревая, что враги, уведомленные о его марше, организуют достойную встречу по возвращении, разместив против него очень сильный отряд, он предпочел другой путь, отличный от того, которым он добирался туда, и где его должны были ждать, и прибыл в лагерь без дальнейших неприятностей, кроме той,[380] что две или три сотни всадников вынуждены были спешиться и оставить своих лошадей по причине их усталости во время долгого пути.

По прибытии он держал совет с маршалом де Тюренном по поводу дальнейших действий, после которого с несколько различными чувствами, наконец, решили идти в соседнюю Швабию и занять место под названием Розенгартен (южнее Швебишхалля), где было достаточно корма, и можно было бы получать провизию из Швебишхалля.

По прошествии десяти или двенадцати дней, когда поступали достаточно смутные известия о происходящем у врагов, полковник Бенс, которого маршал де Грамон оставил раненым в Ингольштадте, и который получил от курфюрста паспорт, позволявший прибыть и присоединиться к нашей армии, как только здоровье позволит ему, явился и сказал, что он видел проезжающими через Ингольштадт эрцгерцога и Галласа, и, безусловно, что после предстоящего воссоединения с Гленом их целью станет сражение с нами, поскольку их силы намного превосходят наши.

С точки зрения маршала де Грамона, маршала де Тюренна и генерала Гейса, командовавшего войсками ландграфа Гессена, надо было, не смущаясь, осмотрительно отвести войска к Филипсбургу: но мнения были весьма противоречивы из-за выбираемого для этого пути. Старшие немецкие офицеры согласились, что следует отказаться от больших пушек, сжечь багаж и идти прямо в Майнц, где, несмотря на отсутствие моста, можно было найти достаточно лодок для [381] пересечения Рейна всей армией; к тому же марш к Филипсбургу таил явную опасность возможности для противника обойти нас спереди. Были еще три реки, которые требовалось пересечь: Кохер, Рац и Неккар, где противник держал мост в Хайльбронне; и, кроме того, они могли бы с легкостью разбить нас при форсировании этих рек.

Но маршал де Грамон решительно выступил против подобной точки зрения, показывая, что начать свое отступление с сжигания обоза и отказа от пушек было не только позорно, но еще и способно поселить такой страх в умах всех солдат, что не будет возможности успокоить их при появлении врага; более того, переправа через Рейн в Майнце, ввиду отсутствия моста, не была безопасна для прохода такой большой армии, и около дюжины плохих лодок еще надо отыскать; гораздо лучше и почетнее принять сражение, которое можно как выиграть, так и проиграть, чем занимать робкую позицию, в любом случае ставящую армию на грань катастрофы.

Маршал де Тюренн был того же мнения; и они шли день и ночь, намереваясь пересечь Неккар у Вимпфена, где, как уже было сказано выше, маршал де Грамон, приняв мудрые меры предосторожности, оставил достаточно сильный гарнизон. Вперед поспешили два адъютанта и артиллерийский офицер с приказом командиру произвести работы по возведению моста, чтобы опоры выдержали проход пехоты, предполагая [382], что конница могла пройти вброд; но разрушения при строительстве, производимые рекой, были таковы, что мост навести не удалось. Тем временем армия прибыла, а уровень воды, по невероятно счастливому случаю, снизился на три фута; и два немецких солдата, выпив бренди, перешли через реку, хотя и с некоторым трудом, и маршал де Грамон повел войска и вошел первым, показывая, что переход не так сложен, как можно вообразить. С этого момента все полки, которые были там, бросились в воду и последовали за ним; с багажом и пушками они сделали то же самое и потеряли, проходя, только одну повозку, монаха и молодую даму, его знакомую, которые утонули.

Французская пехота переправилась в нескольких небольших лодках, которые, к счастью, были там обнаружены, и маршал де Тюренн также прошел вместе с гессенцами немного ниже за день и ночь. Но враги не дремали, и, так как наша армия была достаточно значительна и внушала некоторое уважение, то они шли всегда очень плотно, не осмеливаясь ни оторваться, ни беспокоить. Когда наконец прибыли в Филипсбург, генерал Гейс попросил разрешения снова переправиться через Рейн по понтонному мосту в Шпайере, чтобы вернуться в Гессен. Ему это было позволено со всеми знаками уважения и дружбы, достойными такого человека, честно служившего общему делу и действовавшему во время кампании со всеми возможными рвением и доблестью.

[383] После этого разделения пришла новость о проходе эрцгерцога, и М.де Тюренн очень просил маршала де Грамона не переправлять армию через Рейн, чтобы вместе занять позицию в Грабене, который был хорошо им известен, и, будучи всего в лье от Филиппсбурга, позволял получать оттуда провиант и фураж, в котором они нуждались, из маркизата Дурлах. Это место в крайнем случае было пригодно для переправы через Рейн и приспособлено для проведения зимовки, имея условия для проживания войск. В том деле была определенная уверенность, так как не было признаков, что эрцгерцог продвинется, выведя все войска, имеющиеся у него в Германии, отдав все, таким образом, шведской армии. В любом случае, что бы ни затеял эрцгерцог, они обеспечили пути для отступления к Филиппсбургу, и Рейн был за ними для переправы, коль скоро они будут прижаты. Хотя имелось достаточно сложностей со сбором всего находящегося в Шпайере понтонного моста, большая часть лодок которого зияла дырами и была в плачевном состоянии, можно было привести пять или шесть самых больших и лучших, с проходом по которым у армии не возникли бы проблемы.

Маршал де Грамон согласился с этим предложением и в тот же день выступил в Грабен. На следующий день из частей, оставленных маршалом де Тюренном в Эрингене и Эппингене сообщили о большом соединении из трех [384] тысяч всадников под командованием барона де Верта, повторно перешедшем Неккар. Сам же эрцгерцог остался Хайльбронне.

Ночью, когда маршал де Грамон возвращался после организации переходов между лагерем и Филиппсбургом, подозревая, что враг может делать то же самое, маршал де Тюренн привел к нему солдата полка Неттанкура, взятого в плен при Мариендале и сбежавшего от своих тюремщиков, принесшего весть, что вся армия противника только в лье от них, пройдя так осторожно, что не было ни одного отставшего всадника, ни отдельного отряда из боязни выдать цели этого марша. Они должны были напасть на нас, разместившись этой ночью между нашим лагерем и Филиппсбургом, отрезая все возможности для отступления.

Солдат говорил с такой убежденностью и знанием дела, что это добавляло доверия к его речи, хотя она очень противоречила сложившейся точке зрения. Два генерала велели немедленно погрузить багаж, запрягать орудия, и, стараясь производить меньше шума, двинуться немедленно к Филиппсбургу. Бог им помог не потерять время на размышления о том, как должно поступить; потому что, как только их арьергард прибыл к рассвету в окрестности Филиппсбурга, авангард эрцгерцога оказался на равнине пределах досягаемости пушек. Они хотели перейти к атаке на нас; но позиция между городом и фортом на Рейне была уже занята нами, и она представлялась им неприступной: все пушки Филиппсбурга стреляли беспрестанно по их армии, [385] убив много их людей; эрцгерцог, потратив на это почти час и ничего не добившись, наконец решил отступить, весьма об этом сожалея.

После того мы были вынуждены рассмотреть вопрос о пересечении Рейна; имея в распоряжении только шесть лодок, испытывая большое желание для того и много усердия при чрезвычайных страданиях армии и лошадей, у которых не было корма в столь стесненном положении, в котором мы оказались. Однако, как только наши войска пошли, эрцгерцог, еще не отошедший далеко, не преминул возродить свои надежды, атаковав наш арьергард, видя все большее ослабление тех, кто оставался.

Но все, что он был в состоянии неоднократно предпринять, это перемещение массы драгунов, поддерживаемых большим количеством эскадронов, и он не смог ничего поделать и не выбил нас с занимаемой позиции по причине нашей недоступности и почти постоянных пушечных залпов из Филиппсбурга. Так он имел неудовольствие видеть нас проходящими через Рейн в течение двух дней и двух ночей без возможности причинить какой-либо вред, в то время, как наша стрельба убила достаточное число его людей, и он потерял большую часть своей кавалерии, которая на протяжении пяти дней не находила достаточно корма для лошадей.

После пересечения Рейна мы заняли позицию в Ландау, где маршал де Грамон получил приказ короля вернуться на зимние квартиры во Францию вместе с армией, в чем та имела большую потребность.

   

Страницы по теме:

Маршал де Грамон