RELATION DE MON VOYAGE EN POLOGNE
(О моей поездке в Польшу)

(опубликовано в La Revue de Paris, 1922, №3)
данные заметки были написаны Антуаном IV Шарлем, герцогом де Грамоном (Лувиньи), между 1674 и 1696 гг.

Пиренейский мир - посольство в Мадрид - женитьба короля - Ла Вальер - Мадам и граф де Гиш - Марсал - отъезд из Меца - дорога - у острова Рюген - прибытие в Данциг - прибытие в Варшаву - Мария Людовика, королева Польши - пребывание в Варшаве - "литовский Маугли" - отъезд к королю Польши - возвращение из похода - отъезд на родину - аудиенция в Фонтенбло

      После того, как Пиренейский мир (07.11.1659) был заключен между двумя коронами при посредничестве кардинала Мазарини и дона Луиса де Харо, обоих премьер-министров и фаворитов своих хозяев, кардинал посчитал, что для усиления и закрепления договора, который должен быть подписан, следует объединить кровь Франции и Испании, и блестящий брак короля с инфантой способен конвертировать взаимную ненависть двух народов совершенно разумно, дав им возможность наслаждаться отдыхом и спокойствием, к которым они потеряли привычку в течение тридцати трех лет войны.

Это побудило кардинала Мазарини внести предложения дону Луису о браке, о котором я только что упомянул.

Они были выслушаны, получив положительную оценку последнего министра, сразу же давшего знать королю, своему хозяину, как о мире, казавшемся крупнейшим, самым выгодным для испанской монархии, а также зная о его наибольшей чувствительности к инфанте со стороны короля. Маршал де Грамон, близкий друг кардинала и придворный наиболее совершенный из тех, кто имелся при дворе, был выбран для того, чтобы с другими значительными людьми отправиться в Мадрид, и от лица короля испросить о браке с инфантой Его Католическое Величество.

Я лишь слегка коснусь особенностей этого посольства. (..)

Маршал де Грамон прибыл в Мадрид с элитой молодого двора, пышно одетый, на лучших лошадях в мире, украшенный разноцветными перьями, лентами, с золочеными накидками и упряжью.

Этот новый манер въезда посольства тронул испанцев, громко кричавших, что маршал де Грамон, не мог иметь крылья, чтобы летать в Мадрид, но взял самый быстрый маршрут примчаться объявить о страсти короля, своего хозяина, к их инфанте, что это галантное посольство возродило их старые обычаи великолепных праздников Абенсерагов и гранадцев. Аудиенция, данная ему королем Испании ... доставила полное удовольствие и честь для него.

Последовавшее согласие на брак инфанты с королем и было предметом его дипломатической миссии. Оно согласовывалось по всем пунктам в течение двух недель, что маршал де Грамон оставался в Мадриде, после чего он вернулся в поспешности, дабы доложить при Дворе королю о завершении дела, которое было так дорого ему и за исходом которого внимательно следила вся Европа.

Его Католическое Величество, страстно любивший инфанту, сам вознамерился сопровождать ее, доставив к границе вскоре после отъезда маршала. Местом встречи двух королей стал остров Фазанов. Я не буду вдаваться в подробности великолепия Дворов Франции и Испании; это было бы скучно. Скажу только, что каждый делал все возможное, чтобы почтить своего короля и его народ, и все это удалось.

Инфанта проследовала во Францию, а король Испании вернулся в Мадрид, хоть и испытывая удовлетворение, но не сказав никому ни слова. Брак был завершен в Сен-Жан-де-Люз, откуда Их Величества затем вернулись в Париж, где совершили великолепный въезд (26.08.1660).

Зима проходила в праздниках, прекрасных приемах, балетах и всем, что могло способствовать развлечению новой королевы. Но король был молод, галантен, остроумен и открыт для всех людей, а потому недолго оставался во владении королевы.

Он хотел иметь возлюбленную, и дела галантности лучше подходили для его тонкого вкуса, чем супружеская любовь. Он страстно влюбился с молодую Ла Вальер, чье достоинство не было, по правде говоря, в благородстве происхождения; но ее очаровательное лицо, нежность ее души, грация, бывшая у нее и вся вера в любовь компенсировали недостатки рождения. И он считал, что пример героев древности, которые принижали себя, любя своих рабов до безумия, мог позволить ему также беззастенчиво отдать свою любовь, как влюбленному. Эта молодая красавица была при дворе Мадам и особенно привязана к его персоне. Король мог видеть Ла Вальер в начале своей страсти к ней у Мадам, желая сохранить большое уважение к королеве, которая была беременна в тот момент и несколько раз давала знать ему, что испанка в состоянии ревности способна к экстремальным вещам, маскировал частые визиты к Мадам удовольствиями в виде комедий, музыки и приемов.

Мадам же каждый вечер проводила в соответствии с его пожеланиями; можно также сказать, что сперва она последовала за его естественной склонностью к развлечениям и галантности. (...) Прелести ума преобладали в личности Мадам... Она была прекрасна, как день, выглядя такой благородной, полной величия и так отличной от всего, что предстает перед нами, что ни один смертный не мог глядеть на нее без восхищения. Оценка Лукрецием Венеры может быть применена и к ней, не являясь слишком сильной для нее.

Я не могу лучше закончить ее портрет, сказав, что она была возвышеннее других, и с того момента, когда она хотела кого-нибудь расположить к себе, никто не имел достаточно здравого смысла не попасть под чары ее нежного и огромного шарма.

Граф де Гиш, которого она нашла более достойным своей благосклонности и привязанности за все, что должно быть у самых выдающихся людей при Дворе, был тем, кто также ощутил последствия в первую очередь; скоро он узнал, что Мадам не бесчувственна, и сдался со всей страстью, на какую он только мог быть способен. Он был молод, красив, умен, насколько это может быть, имел мужество, отличающее всех людей его ранга. Он был крайне амбициозен, и ему вздумалось любить сестру короля, которая сама по себе была прекрасна; что же еще нужно, чтобы польстить самолюбию человека, который много совершает по сердечной склонности, а не по разуму?

Вард, бывший его близким другом, но более двуличным и опытнее его в делах, хотел быть его доверенным лицом. Мадам, в свою очередь, выбрала одну из своих фрейлин по имени Moнтале. Эта большая интрига осуществлялась некоторое время тайно через этих двоих людей.

Тем не менее, поскольку происходила она на глазах у всех, то было обнаружено, что граф де Гиш страстно полюбил Мадам, и потребовалось бы много, чтобы она возненавидела его. Они писали по тысяче писем в день, и все, что касалось Англии, доверяемое королем Мадам, граф де Гиш узнавал в тот же момент, так что именно он дал совет о поведении ее брата, одним словом он обосновал и решил все эти вещи в своей фантазии.

Такое доверие со стороны Мадам начало беспокоить короля; он хотел разобраться в этом деле, что ему легко удалось с помощью Варда,.. отдавшему ему лично все письма мадам к графу де Гишу, хранимые им.

Что касается Moнтале, которой Мадам доверила письма графа де Гиша, содержавшие значительное количество такого, о чем лучше было бы промолчать, то эти уличающие сокровища, за которые она потом поплатилась ужасом монастыря, несмотря на все угрозы и попытки ее запугать, принуждая сделать то, чего от нее хотели, она сохраняла их в течение почти двух лет, несмотря на все атаки мира с несгибаемым мужеством, и, говоря к ее похвале, дала по этому поводу образец, подобный римскому.

Подобные случаи при Дворе не происходили без крайнего шума. Месье был предупрежден, и на этот раз граф де Гиш подвергался всей опасности быть уничтоженным. Маршал де Грамон, опытный старый царедворец, понимал, что если его сын удалится на длительное время, то будет безвозвратно потерян при Двора, и думал, что единственный способ - вытащить его под видом чего-то в изгнание проветриться.

По счастливой случайности, в те дни разворачивались дела в Нанси, и французской гвардии было приказано отправиться, а влияние маршала де Грамона было достаточно большим, чтобы убедить короля в том, что граф де Гиш будет очень счастлив, командуя войсками в Лотарингии.

Его командование длилось восемнадцать месяцев в Нанси, а затем король вошел в Лотарингию во главе армии атаковать Maрсал, единственную крепость, оставшуюся у герцога Лотарингии, отказавшегося подчиниться королю.

Это завоевание стоило Его Величеству только усталости от поездки, и Марсал вернулся к своей прежней жизни; война закончилась менее, чем за пятнадцать дней, и вся Лотарингия подчинилась, а король повернулся так быстро, как только мог в Париже к своей любовнице.

Что касается графа де Гиша, то он остался в Меце без какой-либо другой функции, кроме полнейшей праздности, так и не получив разрешение на возвращение ко Двору из-за просьбы Месье к королю о продолжении его изгнания, ставшей результатом убеждения, что дела его с Мадам до сих пор продолжаются.

Ситуация для такого человека, как он, была нелегкой, и трудно было дать ему хороший совет. Ему было запрещено оставаться в королевстве, у турка был мир с императором, а у нас с Испанией; по всей Германии, Италии, Англии было тихо, и наслаждались почти по всей Европе сладостями мира. Что же тогда с его храбростью и амбициями? Посетить Ватикан, колонну Траяна в Риме и остальные древности Италии было делом, которое казалось неприемлемым ему, и роль обычного путешественника, любопытство увидеть колокольни не соответствовало духу столь высокому, как у него; из-за невозможности принять такое решение он предпочел пойти на войну на краю света, и не было в то время ее нигде, кроме как в Московии, куда человек знаний и происхождения графа де Гиша не должен был идти волонтером.

Maршал де Грамон сделал все, что мог, отговаривая его от такого решения, которое само по себе являлось безрассудным и в котором он увидел верную гибель для своего дома. Однако был вынужден уступить веским доводам, которые привел граф де Гиш, чтобы убедить его, и думал только, как дать ему средства для выполнения столь долгого пути. Так как я был тогда с моим братом, которого очень любил, я не мог заставить себя оставить его в такое время, собираясь оказать ему некоторую помощь и найти возможности для установления моей собственной репутации. Заставив моего отца также согласиться с тем, что я должен проделать это путешествие, и, хотя он страстно любил меня и с трудом отпускал, он предпочел бы обойтись без меня, чем позволить мне продолжать оставаться семнадцать лет при Дворе ничего не делая, когда я мог пойти куда-нибудь на войну; и, можно сказать, никогда не был рожден более честный человек или лучший отец.

После долгих сожалений и с его стороны, и с нашей, было необходимо, наконец, расстаться; и он вернулся к королю в Париж, а мой брат и я отправились из Меца на Мозеле 17 сентября 1663 года, чтобы проделать наш путь в Варшаву, в течение которого я буду отмечать в моих воспоминаниях наиболее достойные города, события и пути, по которым я следовал.

На четвертый день нашего путешествия мы прибыли в Кобленц, город, принадлежащий курфюрсту Трира; расположенный в месте слияния Мозеля и Рейна, очень хорошо построенный и укрепленный; его бастионы оснащены; а замок курфюрста находится на противоположной от города стороне, на другой стороне реки Мозель (ошибка автора — на другой стороне Рейна), на чрезвычайно высокой горе в цитадели называемой Херменштайн. (….). Это место возвышается над Рейном, и над Мозелем, делая Кобленц практически неприступным.

(...) На следующий день мы выехали рано, чтобы отправиться в Майнц, которого достигли на восьмой день. Курфюрст по имени Шёнборн, знавший моего отца по Франкфурту (маршал де Грамон был послом на проходившем там в 1657-58 гг Имперском сейме) и коронации императора, сохранявший к нему уважение и особую дружбу, принял нас хорошо и оказал нам все почести, которые предназначаться для людей, если мы хотим в высшей степени отличить их. Это было человек величайших заслуг, игравший в Германии большую роль;(...) Он содержал более трех тысяч регулярных войск, для того, чтобы император считался с ним в германских делах. Он любил Францию и особенно почитал персону короля.

Нельзя сказать, что у него был возвышенный ум, но то, что он говорил было полно здравого смысла, а наедине с ним не было скучно. Он был хорошим человеком, добродетельным, аскетичным в своей морали и церковных обязанностях, и полный честной снисходительности к тем, с кем рядом жил. Он проводил в молитве с пяти часов утра до восьми; а с восьми до полудня отдавал время делам Империи, в которых прекрасно разбирался, как и в делах своего курфюршества; с полудня же до пяти вечера он сидел за столом со своими друзьями, по обычаю своего народа... около пятидесяти раз всегда регулярно поднимая за здоровье и никогда не бывая пьяным. Если бы все прелаты, мне известные, были, как этот, богослужение только бы выиграло. (...)

После трех дней пребывания в Майнце мы выехали оттуда 26 сентября в каретах курфюрста и спали уже во Франкфурте. Этот город на Майне большой, хорошо построенный и отлично укрепленный. Также там находится арсенал, лучший в Германии. Франкфурт является одним из ганзейских городов, находящихся под властью Империи; люди здесь чрезвычайно богаты, а лавки одни из самых больших в Германии. Мы пробыли тут один день, отправившись далее в Кассель, куда и прибыли первого октября. (...)

Мы нашли двор этого государства в печали по поводу недавней смерти ландграфа. Мадам курфюрстина Палатина (Пфальц или Рейнский Палатинат) и принцесса Таранто приехали сюда помочь утешить нового ландграфа в его потере. Курфюрстина была большой, хорошего роста, с самым грубым и уродливым лицом и с очень небольшим умом, но с огромными претензиями, чрезмерно галантная с галантностью в немецком стиле, которая не имеет, конечно, ничего общего с испанской деликатностью. Что до принцессы Таранто, природа обделила ее красотой, но взамен дала столько ума и обаяния, как я не знал ни у кого в мире.(...). Граф де Гиш, который летел на все, что называлось высочеством, остался в Касселе дольше, чем сделал бы я, будучи один.

Наконец, после сильных заявлений с обеих сторон, которые не заканчивались никаким наслаждением, поскольку он был их смертельным врагом, мы покинули это место к великой моей радости, направившись к Миндену, городу на Везере. Там загрузились в Бремен, куда прибыли 9-го. 10-го уже оказались в Боконде, городе, принадлежащем шведам; а 11-го пересекли реку Эльбу и достигли Гамбурга. Мы пробыли там один день, чтобы увидеть самое примечательное.

Из Гамбурга мы отправились Любек, где оставались для проведения длительного совета, поскольку путь по морю был самым коротким, а не по суше, чтобы добраться до Данцига (Гданьска), то я действительно склонялся к этому красивому плану, придуманному нам на погибель. На следующий день мы поплыли в порт под названием Tremuen (Травемюнде) в двух лье от Любека на Балтийском море.

Наше судно было водоизмещением восемьдесят тонн; на нем находились хозяин и шесть членов экипажа, мой брат, я, сын Desroches (Дероша), капитана гвардии г-на Принца (Конде), и тридцать человек наших людей, и дворяне, и слуги. Мы отплыли в полдень 17 октября при ветре сильном, но очень благоприятного направления, при котором менее, чем за двадцать четыре часа, мы подошли к острову Рюген и должны были прибыть на следующий день в Данциг, если бы ветер не изменился. Но 18-го, в три часа пополудни, он стал настолько яростным и так противоречил нашим помыслам, что заставил потерять всякую надежду на скорейшее прибытие, которую мы питали, и время от времени шторм делался настолько ужасным, что, по правде, можно сказать, самые высокие горы казались просто комками земли по сравнению с морскими волнами. Всякий раз, когда они поднимали наш корабль, казалось, мы касаемся неба, до момента падения, когда мы думали, что земля разверзается, и мы летим в преисподнюю . Продолжение такой карусели, к которой мы не привыкли, немного поколебало даже тех, кто казался подготовленным.

Ужас стал еще больше, когда мы поняли, что моряки напрасно прикладывали все усилия, противостоя силе бури, и шкипер пришел к нам с бледным и перекошенным лицом, сказав , что он больше не может справиться со своим кораблем, и ветры теперь овладели им, нам же должно был готовыми к концу и уповать на милость Божью. Это предупреждение было дано нам несколько варварским способом, однако мы должны были принять его и решиться покориться жестокой судьбе. Поначалу предлагалось разгрузить корабль, начинавший набирать воду, сбросив в море большинство балласта, бывшего там, говоря, что лучше попытаться спасти свою жизнь, потеряв то, что мы имели ценное, чем попытаться сохранить и то, и другое.

Был человек из отряда, который не мог заставить себя последовать за всеми, поскольку это казалась ему слишком суровым, то был маленький гасконец по имени Жаир, имевший с собой массу разных товаров в надежде извлечь хорошую прибыль у поляков. Он не хотел иметь ничего общего, если это возможно, с морем, и страстно хотел умереть со своим добром, так им лелеемым или сохранить его при себе. Тем не менее, как только дошла очередь до него, чтобы он не медлил последовать примеру других, первыми бросившими свое имущество в море, его вынудили подчиниться со всеми проклятиями против небесных и адских божеств, заставивших рисковать жизнью в варварской стихии.

Через некоторое время ветры, не думая смягчается всеми дарами, которые им сделали, порвали наши паруса и канаты, так что шкипер вернулся к нам, заявив во второй раз, что каждый должен был обратиться к Богу и готовиться к смерти. Вот тогда страх был велик; моряки пели Salve Regina, умоляя о помощи к Пресвятую Деву, взывая к звезде морской, Царице Небесной, владычице мира и вратам спасения. Некоторые из них повредились умом и, как варвары, поклонявшиеся морю, лили в волны масло и ликеры в попытке смягчить его и умилостивить, как сурового господина. Другие были больны и не думали ни о чем, но большинство давало обеты. Тот же маленький гасконец обещал стать картезианцем, если только достигнет земли; один немец заверил, что отправится в паломничество в Сантьяго (Сантьяго-де-Компостело), босой, с непокрытой головой, прося милостыню. Сын капитана гвардии Принца обещал Богу никогда не есть мясо по пятницам, считая, что Господь должен оценить такую жертву. Некоторые готовы были отдать все свои наличные деньги, чтобы одеть бедных и отслужить мессу в честь наиболее почитаемых ими святых. Говоря короче, мы никогда не видели столько благочестия, как перед угрозой жизни, столь мало напоминающего о приверженности Богу в менее опасном состоянии.

Мой брат и я молились Богу от всего сердца, но обетов не давали. Плачевное состояние, в котором мы находились, длилось два дня и две ночи, до сих пор удерживая нас недалеко от побережья и скал, которые находятся вдоль острова Рюген. Тем не менее, наше время еще не пришло, и, поскольку нам не было предначертано погибнуть в Балтийском море, то, когда мы меньше всего ожидали, шторм прекратился, и подул легкий бриз, доставивший нас через двадцать четыре часа в порт Данцига, не причинив другого вреда, кроме большого страха и напоминания о человеческой слабости.

Мы оставили Любек 17-го, и 22 октября встали на якорь у входа в Вислу, перед Wistermunde, цитаделью из пяти бастионов, обращенных к морю, защищающей вход в эту реку и порт. Мы сошли с судна, от которого до сих пор видели только ужас для нас, и, сев в лодки, прибыли в Данциг.

Это, на мой взгляд, одно из самых лучших, самых красивых и укрепленных мест, которые мы можем видеть. От устья Вислы до Данцига почти три четверти лье, соединяющих город с Wistermunde, только что упомянутый мною, на протяжении которых по правому и левому берегу реки расположены большие редуты с рвами и палисадами в трехстах шагах друг от друга, в каждом из которых есть охранник и семь или восемь орудий. (….) Город очень хорошо построен, богатый и многолюдный; делающий почти всю торговлю Севера. Это столица Палатината Померании, которая включает в себя края к западу от реки Вислы до границ Германии. Там мы пробыли четыре дня, после чего взяли путь на Варшаву.

Нас было восемь во время этой поездки с достаточным количеством неудобств, потому что гостиницы редки в Польше, настолько, что польский магнат или дворянин может поплатиться жизнью в дороге.       Мы прибыли 4 ноября в Варшаву к королеве Польши, которая уже была проинформирована о нашей поездке и всегда сохраняла особое уважение со времени своего отъезда из Франции к персоне моего отца, как, осмелюсь сказать, остатки первого увлечения, которое обычно теряется с жизнью; и не только приняла нас, как людей знатного происхождения, которых требуется отличать, но и как собственных детей. Она захотела видеть нас в тот же день, отправив великолепную процессию карет, дворян, гвардейцев и лакеев, которые доставили нас к аудиенции. Эта аудиенция была приправлена всем, что можно себе представить наиболее изящного и более привлекательного для нас. Кроме желания дать оценку ее доброте, ее благородному характеру, несущего всю вежливость мира, мы действительно можем сказать, что королева Польши, в течение тридцати лет управлявшая нацией такой варварской, как польская, не потеряла ни одной из деликатных манер двора Франции. Она родилась с мужеством и сильной склонностью ко всему, что казалось великим, и это превратилось в непомерную страсть к славе и возвышению. (…) Ее манеры были благородными и полными какой-то величественной мягкости, вдохновлявшей любовь и уважение всех тех, кто приближался к ней. Никто не имел больше рассудка. Она занималась самыми важными вопросами. Так что она правила самовластно, и ее прялка стал более грозной для поляков, чем татарский ятаган.

После того, как нас представили, все зависело от нее, и, выразив благодарность рвению, заведшему нас так далеко, чтобы предложить свои услуги королю, ее господину, в войне его против московитов, она сообщила нам о невозможности этого достигнуть, поскольку последние новости, ею полученные, были таковы, что армия форсировала Борисфен (Днепр), а от Варшавы до Днепра насчитывается около трехсот лье, большинство же мест на реке были у москвитов и содержали крупные гарнизоны, которые придется преодолеть, если мы хотим попробовать пройти с эскортом, что она могла бы дать нам, поэтому она никогда не согласится с нашим отъездом, не желая иметь вечный упрек себе за вклад в нашу погибель, потому, неизбежно, мы должны ждать весны. Это утверждение свело нас с ума, потому что наше прибытие в Варшаву декларировалось, начиная с Франции, как поход на войну против московитов, и для нас перспектива вернуться ко Двору, не увидев ничего и испытывая насмешки, дополнялась превращением нашего военного азарта в паломничество. Таким образом, взвесив сказанное королевой, мы поняли, что остаться в Варшаве невыносимо для нас, предпочтя лучше рисковать быть пойманными московитами, чем укутанными во всю парчу мира; для этой цели в сопровождении или без оного, как только наша команда будет готова, мы намеревались идти к королю туда, где бы он мог быть при благоприятном развитии событий. Не без боли, но она дала согласие, наконец поддавшись нашим резонам, и смотрела с необычайной добротой на все, собираясь облегчить нам задуманное.

Во время нашего двухнедельного пребывания в Варшаве для покупки лошадей, повозок и всего необходимого, пришли новости очень важные для королевы и для нас. Она послала за нами в тот же момент сказать, что мы более удачливы, чем разумны, и посланник должен был уехать немедленно в Leopol (Львов) с тысячью польских всадников, чтобы присоединиться к армии короля, но она немедленно послала приказ, повелевающий задержаться, дав нам возможность присоединиться, и, таким образом, использовать эту возможность добраться удобно и очень безопасно. Подкрепление подобной компанией вполне воодушевило нас, и сделало наше пребывание в Варшаве более веселым и более спокойным, чем это было бы без него.

Почет и уважение, оказанное нам королевой, побудили крупнейших польских дворян, бывших в то время при дворе, искать нашей дружбы, стремясь в соперничестве друг перед другом устроить для нас лучший прием. Каждый день устраивались великолепные праздники, где вино из Венгрии и водка лились рекой, наряду с танцами, собраниями и музыкой, по правде, немного дикой; но, так как мы никогда не слышали ее в неразогретом состоянии, то все было отлично. Я помню обед, данный канцлером королевы, на котором мы оставались за столом пятнадцать часов, и после трапезы мадам канцлерша танцевала на том же пиршественном столе, при поддержке трех старых сенаторов, каждому из которых было семьдесят лет, и все они были настолько же пьяны, как и она.

Канцлерша Франции (м-м Сегье, бабушка по материнской линии Маргариты-Луизы де Бетюн, жены графа де Гиша), которая сделала так много при дворе, не создавала бы себе такую репутацию. Тем не менее, это было в целом одобрено, и наиболее влиятельные польские дамы чувствовали досаду, не приняв участие в таком празднике, чему не следует удивляться, так как каждая нация имеет свой особый обычай.

На следующий день после того знаменитого банкета, который будет еще долгое время вспоминаться в Польше, я стал свидетелем в дворцовом саду во время прогулки с королевой, чего-то очень особенного и заслуживающего упоминания. Почти за шесть месяцев до того, многие сельские жители, обитающие вокруг Вильно в Литве, собрались по своему обыкновению пойти на охоту на медведя и попытались поймать этих животных, которых они чрезвычайно преследуют этой в стране. Эти же люди встретили в лесу ребенка среди пяти или шести детёнышей, которых вместе вскармливала медведица, в скором времени убитая, как и остальная часть ее естественной семьи. Они взяли ребенка, имевшего человеческую фигуру, но ходившего на четвереньках, голого, евшего пастбищную траву, не говорившего на языке и не имевшего других навыков, кроме животных. Это существо показалась им таким удивительным и так достойно лицезрения, что его доставили в Вильно к губернатору провинции. По мере того, как это чудо вызывало интерес, о нем сообщили королеве, пославшей приказ доставить его в ближайшее время в Варшаву.

Она позаботилась о его образовании, поместив его в монастыре возле дворца у монахинь; но за прошедшие шесть месяцев проживания в том монастыре, он не произнес ни одного польского слова, и до сих пор знал только, что выть медведем, и это делал в совершенстве. Мы наблюдали эту диковину в саду, где я видел его делающим то, о чем я говорил. Ему было от семи до восьми лет, судя по размеру. У него были большие трудности с прямостоянием, и пешеходные движения животного, к которым он привык с рождения, подходили ему лучше, чем человеческие, и были легче ему. Ему дали личного медведя из охраны дворца. Как только он увидел того, то заскакал и пошел на ласку с нежностью, что вы не можете выразить. Им бросили кусок сырой говядины, и они высасывали кровь из него, один и другой, и я могу заверить, что жадность ребенка перевешивала медвежью. Кроме того, что это было сделано без зубов, и это существо было человеком, его поведение, его вкус, его язык и его знания были настолько похожи на животных, с которыми он был воспитан, что невозможно найти разницу. Изучив это, я обнаружил, что ничего в природе не было так удивительно, и человек, с рождения воспитываемый животным, остается зверем на всю жизнь, так что я не удивлен, как много последователей у Эпикура и популярности его учения

Война в Московии была окончена и, следовательно, никаких дел для нас с королем Польши не осталось, и мы просили, мой брат и я, так как наши услуги стали бесполезными для него, позволить нам вернуться в Варшаву, где наше намерение состояло в том, чтобы поехать в Венгрию к г-ну Montecuculy (Раймондо Монтекукколи, герцог Мельфи, 1609 — 1680) — имперский генералиссимус итальянского происхождения, крупный полководец XVII века.). Он горячо одобрил наши цели, и после обмена любезностями, выражениями почета и уважения в наш адрес, попросил нас дать правдивый отчет королеве об увиденном и о канцлере Литвы, поведение которого стало вызывать подозрение, тем более, что по сведениям тайной разведки, он имел контакты с царем.

Мы выехали из Могилева 20 марта (судя по письмам короля Польши Яна Казимира, 24 марта он находился еще в Кричеве (сейчас это город в Белоруссии в 10 км от границы с Россией)), а 1 апреля в Могилеве вместе с Гишем и Лувиньи) и прибыли в Варшаву 8 апреля. Королева выразила большую радость видеть нас и не была удивлена, узнав результаты нашей кампании и обвинения против канцлера Литвы, которые показались ей достойными большого доверия.

На следующий день по прибытии мы получили письма от моего отца, в которых он велел нам от имени короля срочно возвращаться ко двору, сообщая, что прошлые грехи графа де Гиша прощены при условии, что он будет умнее и сможет управлять своим поведением в будущем, вернется к исполнению своих обязанностей, заняв то же положение возле персоны короля, что и всегда. Эта новость его чрезвычайно растрогала, ибо странствующий рыцарь имел склонность к неожиданным проблемам.

Мы тотчас отнесли наши письма королеве, которая заставила нас отправиться в тот же самый день, поддерживая нас со всей благостью характера и щедростью, на которые она была способна.

Мы взяли путь в Силезию, потому что не было целесообразно во второй раз испытывать на себе ярость волн Балтийского моря. Поскольку мы делали большие перегоны, то достигли на восьмой день Бреслау (Вроцлав), столицы Силезии. Город этот хорошо построен, укреплен, и все люди там, как правило, красивые и ладные. После Бреслау мы были в Праге, столице Богемии. Это одно из наиболее хорошо расположенных мест, которые мы можем видеть. В городе есть верхний и нижний город, каждый построенный амфитеатром на двух холмах напротив друг друга, между которыми протекает пражская река. Существует каменный мост, через нее, очень красивый, соединяющий оба эти города. Мы воспользовались почтовыми, чтобы отправиться в Регенсбург.

Это большой город на Дунае, очень богатый и хорошо построенный. Мы пробыли там один день, выехав оттуда в Нюрнберг, где я не видел ничего замечательного, разве что арсенал, который является одним из лучших в мире; из Нюрнберга двинулись во Франкфурт,... а затем в Майнц, где, вопреки нам, курфюрст задержал нас, развлекая два дня примерно с таким же усердием, с каким занимался нашим походом. Мы взяли некоторых из его гвардейцев сопровождать нас в Мец, куда прибыли 1июня после пережитой в течение почти года массы необычных приключений.

Из Меца мы отправились прямо в Фонтенбло, где находился Двор. Король принял нас хорошо и дружески призвал моего брата вести себя так, чтобы не вынуждать его раскаиваться в помиловании, данному ему по естественной склонности.

Граф де Гиш просил прощения за свои прошлые ошибки и заверил, что его поведение в будущем будет, как и должно быть, и я не сомневаюсь в его намерении, говоря таким образом, сдержать свое слово. Но поскольку наши взгляды подвергаются воздействию, и тлеющий огонь легко разжечь вновь, то вскоре после того он возобновил свои прежние дела с Мадам и опять погрузился в бездны, приведшие его к погибели.